После революции в сельскую местность направлялись агитбригады, художественные коллективы, ученые, которые на местах разъясняли политику советской власти. К этому периоду относятся и записки Н. Улащика, опубликованные в 1931 году в журнале “Наш край”. Предлагаем читателю “НП” познакомиться с жизнью Туровщины в первой четверти минувшего столетия.

(Продолжение. Начало в №4.)

Ничего на этом хуторе нет. И утром мы расспрашиваем дорогу до Ричева — Турова. Идти нам теперь просто. Хозяин неделю назад ездил в Ричев на волах, и нам надо только идти по следам. Правда, дорогою будут броды, но их мало и они сейчас пересохли. Когда мы совсем собрались, к нам присоединяется красноармеец-пограничник, знающий местность. Идем редким болотистым лесом. Где-то в стороне кричат журавли, гуси. Дичи здесь сколько угодно, часто встречаются лоси, дикие кабаны, медведи. Броды, которых мы насчитали, кажется, восемнадцать, пересохли только в полесском понимании. Это значит, что утонуть там нельзя, но каждый брод глубиной до колен. Дорогою натыкаемся на двух стариков, пасущих в лесу коров. Это что-то совсем архаичное даже для здешних мест. Высокие, худые, с седыми бородами и лохматыми, видимо, годами нечесанными головами. Одеты в штаны и сорочку из такого полотна, которое даже тряпьем нельзя назвать. Сорочка — по-полесской моде — значительно ниже колен. Под поясами висят калитки — кожаные мешочки. Когда красноармеец потребовал документы, они, торопясь, вытащили из-за пазухи листки бумаги и показали их. И теперь жалеем, что не сфотографировали стариков. Вдоль дороги — канавы. В одном месте в канаве бултыхался взрослый человек с мальчиком, держащим топтуху.

— Дядька, что вы здесь делаете? — спросили мы.

— Рыбу ловлю.

— Какая же тут рыба?

— А вот посмотрите!

И дядька вытаскивает из торбы полуметровую щуку. Струмень, разливаясь весной, доходит сюда, и рыба, оставшись, живет в лесной канаве, где ее нетрудно выловить. Взглянув на такую рыбину, у нас разыгрался аппетит. Мы высказали хозяину желание съесть эту рыбу. Тот согласился, вылез из канавы, забрал топтуху и повел нас домой. Это был здешний лесничий. С такими перерывами мы только к вечеру добрались до Ричева, где и заночевали. Река Струмень, протекающая около Ричева, — глубокая, спокойная. Мы взяли чью-то лодку и пустились в плаванье. Полесская лодка изготовляется, как и все на Полесье, по тысячелетней традиции. Лодка выдалбливается из цельной осины. Дно круглое, скамеек нет. Один человек, посадив еще пару в лодку, легко гонит ее по реке, но она очень неустойчива. Небольшое движение в сторону, удар — и лодка перевернется.

Назавтра мы были уже в Турове, где давно беспокоились о нашей судьбе. Мы исчезли и не давали о себе знать. Был день Петра и Павла, в Турове — ярмарка. Надо было ехать домой, так как деньги заканчивались. В школе — суета. Кто писал записки, кто собирал гербарий, кто сортировал археологические материалы. Под вечер решили в связи с отъездом выпить и попеть. Я был откомандирован за водкой. Это было трудное задание, наступил вечер, и все магазины были закрыты. Я обошел минут за десять весь Туров, искал где только можно и не знал, что предпринять. Идти назад без выпивки было невозможно. Но в эту минуту в дверь ближайшего магазина кто-то постучал, я зашел туда и приобрел искомое. Подготовка к празднику в школе тем временем шла полным ходом. Парни, видимо, что-то заранее припрятали, так как глаза их блестели. В центре стоял огромный рыжий Алесь и дирижировал хором. Хор пел «Я тебя догоню, а ты меня не догонишь». Эту несложную песню отдельные группы начинали в разное время и тянули на разных нотах. У хорошо слаженного хора получалось удивительно похоже на пение канторов в еврейской школе. Наш хор слаженным не был. Много кричали, исполнители не жалели горла, но толку было мало.

Мой приход с «нарзанчиком» вызвал энтузиазм. Наш командор наливает себе и пьет, приглашая и старейшего участника — профессора Бузука. Тот упирается, но в конце концов выпивает, и тут же настраивается на лирический лад. Наша школа теперь похожа на пристанище разбойников.

Кто-то сообщает, что на Припяти почти у самой границы рыбаки ловят рыбу. Стоило бы туда съездить и нам. Около школы протекает приток Струмени, болотистый, но лодки проходят. В нашем распоряжении две лодки. Через минуту мы тихо отталкиваемся от берега, проплываем под низким мостиком и попадаем в Припять. Припять глубокая и быстрая, против течения грести трудно, но нам торопиться некуда. Чудесная ночь! Ветра нет, река гладкая, ровная, блестит под луной, как металлическая. Все притихли. Впереди что-то чернеет. Это большой остров, весь заросший лозой, ивами, осокой. Нам кажется, что мы отъехали уже далеко, а рыбаков все нет. Неизвестно, где они сейчас. Наши лодки разъезжаются. Какая-нибудь разыщет. Если найдем мы, будем стрелять, если встретит другая — они закричат совой.

Юзик Лагун прикладывает руки ко рту, и дикий крик совы несется над рекой. Обогнув остров, вновь встречаемся, а рыбаков нет. Советуемся, что делать, и решаем плыть дальше. В конце концов нашли. На берегу горит огонь. Возле огня дед. Один конец невода находится на берегу, второй везут на лодке в Припять. Рыбаки на берегу останавливаются и смотрят: что за люди, чего притащились за полночь.

Из нашего окружения выступает мозырский оратор Янка Колодкин и произносит речь. Рыбаки узнают, что мы из Менска, ученые люди. Приехали сюда на Припять посмотреть, как живут полешуки, и помочь им. Немножко неловко от этой речи: чем можем мы помочь практически? Ничем. Рыбаки, видимо, придерживаются такого же мнения, но чтобы хоть как-то использовать нашу энергию, предлагают помочь вытащить невод на берег. За исключением пары скептиков, все хватаются за веревку. Но пыл скоро угасает: веревка скользкая, невод тяжелый, нужно стараться изо всех сил. Вскоре веревку бросает один, второй, а после все стоят на берегу и смотрят, как медленно подходит к берегу мотня. Потревоженная река переливается серебром. Улов небогатый. Рыбаки снова садятся в лодку и плывут на середину реки. Наблюдать это уже неинтересно, хочется спать. Мы залезаем в курень. Там горит огонь, на низких нарах — сено. Кто-то начинает жарить на рожне сало. Пахнет очень аппетитно. Светает, пора домой. Надо еще успеть на ярмарку. Покупаем у рыбаков рыбу, садимся в лодку и возвращаемся. Слипаются глаза — так хочется спать. Чтобы разогнать сон, останавливаемся искупаться. Холодная вода бодрит. Ах, как приятно прыгнуть в ранние волны Припяти, а потом, выйдя на берег, побежать с кем-нибудь наперегонки.

В церкви звонят колокола. Начинается ярмарка. Пора домой. Чистить рыбу поручается девчатам. Гисак вызывается быть поваром. Он подвязывает фартук, разводит огонь, уверенными жестами бросает на сковороду масло, рыбу. Все остальные не умеют и не желают этим заниматься, но умеют хорошо кушать. За огромным столом, как только явится со сковородкой Гисак и сыпанет в миску рыбу, она моментально исчезает. Эта веселая работа прерывается каким-то диким криком с улицы. Видимо, случилось несчастье, и несколько человек бросаются к двери, но она распахивается сама, и на пороге появляется персонаж из «Тараса Бульбы», ближайший родственник евреев, прятавших когда-то Бульбу в Варшаве. Тощий общипанный еврей с длинной бородой и нервными глазами. Шапка в руках. Глотая воздух, он осматривает наши встревоженные физиономии и кричит: «Господин пгофессог, господин пгофессог!» Завидев Алеся, бросается к нему. «Пгофессог» — это и есть Алесь. У Алеся, как всегда, каменное лицо, суровый взгляд. Сразу видно, что это наш начальник. Он в предчувствии несчастья. Еврей, подбежав к нему, подскакивает почти до потолка, машет во все стороны руками и кричит, что ему недоплатили десять копеек.

— Что?

— Господин пгофессог! У меня ели ваши студенты, и я неверно подсчитал плату. Они ушли и недоплатили десять копеек.

— М-м-м!

Королевским жестом Алесь достает гривенник и подает торговцу, тот склоняется, выражая благодарность, и исчезает.

Сенсация! Такого происшествия у нас не мог бы выдумать и Юзик.

Целый день после этого мы еще бродим, фотографируем рынок, крестьян, нищих, туровские церкви, записываем, беседуем. Хочется в последний день надышаться побольше Полесьем. Это все же край, куда я мечтал попасть уже 10 лет.

Вечером мы сядем на пароход и, возможно, больше не вернемся никогда.

Покупая билеты, я для семи человек взял не до Мозыря, а до Киева. Своих денег у нас немного, но дорога была бесплатной — еще в Менске были выписаны литеры «Киев — Менск». Для нас это была единственная возможность попасть в Киев.

Навсегда осталась в памяти Туровская экспедиция. Она была хорошо организована и оказалась самой плодотворной.

Мы хотели посмотреть пограничный, глухой, «архаический» район Полесья.

Все российские писаки, рассказывая о бедности и никчемности Беларуси, всегда приводили в пример Полесье, хотя это небольшой район, а в экономической жизни его участие еще меньшее, чем в географическом смысле. На Полесье был ковтун — единственное, чем известно Полесье во всем мире, там множество болот, туманов, дикости, ведьм.

Рядом расположена процветающая Слутчина, но ей не уделялось и десятой доли внимания по сравнению с Полесьем. Почему так? Надо было показать, что мы несчастные, бедные, никчемные. Теперь мы побывали там сами, прошли, посмотрели. Это было лишь беглое знакомство. Мы не имели соответствующей подготовки, не видели многого из того, что следовало бы увидеть, но, безусловно, ехали назад обогащенные. Все было иначе, чем в книгах. Наиболее точно описал Полесье, безусловно, Якуб Колас. Тихий лиризм его ранних рассказов наиболее соответствует этому краю.

Полесье серое, хмурое. В нем нет радости — может быть, она и есть, но нужно уловить ее, привыкнуть, ибо мы, люди новые, смотрим на все по-своему.

Впечатление, что это край пасмурный, серый, у меня с каждым новым приездом на Полесье усиливалось. Особенно резко ощущалась грань между Полесьем и Слутчиной. Полесье — сплошная равнина. Разве что в Мозыре как-то неожиданно посреди болот появляются возвышенности. Лес разнообразный: сосновый, дубовый, смешанный, болотный, где деревца растут чахлые, редкие, но повсюду полесский лес имеет своеобразную физиономию. Здесь все большего размера и опять-таки более серое.

Лес бесконечно огромен, и даже теперь, когда сохранились его остатки. Бродя по полесским лесам, я припомнил, что не так давно прочитал у Максимова: «Пишут, будто бы вырубаются белорусские пущи. Чудаки! Разве можно вычерпать шапками Днепр. Разве можно вырубить белорусские леса». А вот выходит — можно. Даже еще как можно. От леса остаются одни только щепки. Так почти везде по Беларуси, а здесь на Полесье менее заметны результаты уничтожения лесов. Лес стоит темный, мрачной стеной. Деревни, поля теряются в полесских лесах и болотах. Осушать болота тогда за Припятью еще не начинали, и они со времен Геродота изменились мало.

Могучи полесские реки. Мы не богаты реками, а в центральной части у нас только речулки. Помню, как два года спустя мы были у Лысой горы и всматривались в два родничка. С одного начиналась река, текущая в Балтийское море, а с другого — в Черное. Это на расстоянии двадцати шагов. А тут — Припять, Струмень, Ствига, почти все сливаются у Турова.

Богато Полесье водой.

Во всех учебниках и научных трудах можно прочитать, что у полесских рек течение тихое, берега низкие, весной они разливаются на десятки километров. Последнее соответствует действительности, но написать, что течение тихое, мог только человек, ни разу не бывший на Припяти.

Ореса, Птичь в нижнем течении действительно тихи, но не Ствига, и тем более Припять.

В этой «тихой» реке вода пенится, лодка далеко относится в сторону. Водовороты кружатся в ней. Там, где Припять впадает в Днепр возле Чернобыля, она шире Днепра. Мелких рек по правому берегу Припяти, кажется, нет.

Какие-то силы влекли сюда человека в прошлом. Историк в будущем должен иметь в виду, что в эпоху каменной культуры эту землю «густо» населял человек, что у него уже были налажены торговые отношения, а позднее, во времена формирования княжеств, здесь проходил торговый путь, давший жизнь таким городам, как Туров, Пинск, Мозырь.

Туровское Евангелие — показатель культуры Туровщины. Земля кормила людей хлебом. Леса и реки давали мясо, рыбу, оружие, одежду, товар для обмена или продажи.

Теперь на весь большой район, исключая Туров, только три большие деревни — Тонеж, Радиловичи и Букча.

Первое, что бросается в глаза в полесской деревне,— это чернота. Крыши обычно крыты «торчицами» — досками, чаще всего не распиленными, а расколотыми топором. Хотя леса и достаточно, однако за время революции мало кто поставил себе новую хату, зато попадается много хат, построенных давно, в прошлом веке; есть и такие, на строительство которых не ушло и кусочка железа.

Разумеется, мы спрашивали, почему это люди не ставили себе хороших хат, и услышали очень странный ответ: сами полешуки не умеют строить себе жилье. Все делают чужие мастера, и поскольку этих мастеров заполучить тяжело — дорого или вообще их нет, то люди живут в старых дырявых хатах. Многие дома выглядят очень неаккуратно. Когда строили дом, то клали в сруб бревна разной длины. Так оно бывает везде, но везде, построив дом, угол ровняют и спиливают, для некоторых полешуков это не закон. В стене одно бревно нормальной длины, а другое торчит на метр на улицу, третье — на полметра и т. д. То же самое и с торчицами. Торчицы одной стороны крыши подравниваются под другие и, следовательно, должны быть ровными, но самый верхний пласт похож на старую сломанную гребенку. Хате уже пятьдесят, столько же хозяин смотрит на эту крышу и не выкроит полчасика, чтобы подровнять доски. Оправдания все те же: сами не умеем. Обычно на крыше — две трубы: одна от печки, другая от «каминка». От печки — кирпичная, а от «каминка» — деревянная. Возле домов заборов почти нет, и скот разгуливает свободно. Внутри убранство хаты еще хуже, чем снаружи. Справа от двери большая печка, в которой готовят еду и которую топят зимой. Печки-голландки, или по-полесски грубы, встречаются редко. От печки до противоположной стены тянутся нары — «пол». Грубо сбитая кровать — тоже редкость. На нарах спит вся семья. Старые еще ложатся на печи. Как правило, на этом «полу» нет и признаков постели. Ни сенника, ни подушки, ни одеяла. О простынях здесь и не слышали. Кое-где на полу лежат сплетенные из аира маты. Утром они скручиваются и складываются. Накрываются тем, что носят на себе. Кожух на Полесье встречается редко, и поэтому накрываются обычно свитками, жакетками.

Напротив нар в углу стоит стол, а около него вдоль стен — лавы. Всё самой грубой работы. Табуретки, тем более стулья, попадаются крайне редко. Пол земляной или из досок, всегда грязный. Ни шкафа, ни сундука нигде не видели. Только последние бедняки жили у нас так, как жило всё Полесье в 1927 году.

В хате четыре окна. Два на улицу, два в стене напротив дверей. Стена, вдоль которой идут нары, — глухая. Окна маленькие, рамы вставлены наглухо, никогда не открываются. Двойных рам почти нигде нет, и зимой окна замерзают. Воздух в доме тяжелый, кислый. Особенно тяжелый воздух был в Радиловичах. В воскресенье мы зашли к одному хозяину посмотреть, как он живет. Хозяин в длинной посконной сорочке и таких же штанах сидел на нарах и о чем-то думал. По столу ходила курица. Она загадила стол, но хозяин не обращал на это внимания. В печи не топлено, хата не метена. Веник валялся на полу — хозяйка спозаранку ушла по ягоды, на вопрос, почему в хате так плохо пахнет и почему хозяин не проветривает ее, он удивился: «Разве плохо пахнет!» От всей его фигуры несет апатией.

Единственное, чем украшают полешучки свою хату — это газеты, расписаные краской разными узорами. Орнамент растительный — украинский. Эти газеты вешаются под образами и создают единственное в хате светлое пятно. Срывая газеты для музея, я с удивлением обнаружил, что одна из них на армянском языке. Каким образом она попала сюда?

Хозяйственные постройки сделаны еще хуже, чем хата. Амбар и сарай встречаются редко. Действительно, зачем они, если все равно хранить нечего. Чаще строится «истёпка» — комбинированная кладовка и подвал. И почти в каждом дворе — хлев — «хлёв», сложенный из тонких жердей, плохо подогнанных друг к другу. Крыша из камыша, но чаще на латы набрасывают солому и прижимают ее сверху молодыми сырыми березками и осинками. Все это ничем не прибивается, ничем не привязывается. Разумеется, что сквозь такую крышу течет, а сильный ветер ее разбрасывает. Полесье не умеет делать соломенных крыш.

Большинство населенных пунктов выстраивается вдоль одной сельской улицы, но есть и такие, как Малешово — беспорядочная кучка строений, разбросанных как попало. Хата одного упирается в сарай другого, поперек стоит хата третьего. Нет даже намека на улицу. Деревня расположена недалеко от Припяти. Весной вся местность заливается водой, и потому дома строятся на высоких дубовых подпорках и подсыпаются землей. Когда разливается река, у каждого порога образуется свое озеро. Даже к соседу можно добраться только на лодке. Лодка лежит перед каждым домом.

— А как же ваши дети? — поинтересовались мы.

— Э, дети у нас плавают, как утята,— ответили малешовцы.

Все полесские деревни без зелени. Это правило без исключения. Ни дерева, ни кустика, ни цветочка. Тех палисадников, украшающих дома на Слутчине или Менщине, — нигде не сыщешь. В Букче один местный революционер развел сад. Около самого дома посадил две груши и одну яблоню. Не полагаясь на честность соседей, он огородил сад крепким забором, верх которого возвышался над самой высокой грушей. Жерди были подогнаны так плотно, что невозможно просунуть между ними руку. Мы сфотографировали этот полесский оазис и начали спорить: собирает в саду урожай сам хозяин или все же соседские дети. От хозяина узнали, что отрясают дети.

В Мозыре же растут орехи и виноград.

Сейчас Полесье принадлежит Беларуси, но на него претендуют и украинцы. Все украинские топографические издания нашего времени при определении границы Западной Украины ведут ее по левому берегу Припяти, «захватывая» все Полесье. Только современные политические условия не позволяют Украине поставить вопрос об украинском характере всего Полесья. Если бы Полесье раньше не входило в состав Менской губернии, то не быть бы ему в составе Беларуси.

Житель Полесья никогда не называет себя белорусом или украинцем. Он — полешук. Нас же, белорусов, полешуки до сих пор называют литвинами, а край — Литвой. Так мне подробно объяснили полешуки из-под Князь-озера.

В этнографическом смысле белорусское Полесье — это отдельная единица, переходная от Беларуси к Украине. В «полесском» языке сплошь слышно оканье: «корова», «вода», такое же выразительное, как у северного русского человека, и более выразительное, чем у украинцев, но одновременно всюду слуцкое саканье: «разбіўса», «паваліўса», «падняўса», «дзеканье», характерное для белоруса, твердое «р» и общее произношение резко отличаются от украинского. Нет и общей мягкости украинского языка. Такая же смесь и элементов материальной культуры., или, вернее, переходность. Лучше всего это заметно в районе Князь-озера. Дзяковичи — деревня чисто полесская, Межевичи — километров восемь от Дзяковичей — слуцкая. Межевичи — чисто белорусская деревня. Дзяковичи — чисто полесская, в Межевичах соломенная крыша, сад и цветы возле дома, аканье. В Дзяковичах — торчицы, чернота, ни деревца.

С другой стороны Полесья, возле Овруча, на Украине, опять обстановка меняется. Черные полесские хаты там обмазываются глиной и белятся. Крыша соломенная, и вся хата имеет характерный вид гриба. Мужчины-полешуки ходят в лаптях, а украинцы в сапогах. Кожухи и свитки у полешуков особенного фасона. Но много чего и украинского. Орнамент вышивок у девушек на фартуках, сорочках и на платках — растительный, а не геометрический, белорусский. Газеты в углу хаты разрисованы в украинском стиле. Девушки, когда щеголяют, обувают не ботинки, а большие тяжелые сапоги.

Полесье еще не родило своего идеолога. Когда он найдется, то найдутся и последователи.

Наш экскурс по Полесью был коротким, мы только взглянули на него, не почувствовав, чем живет этот народ, потому и описывать приходится поверхностные наблюдения, свои личные впечатления.

Как и все люди, полешуки очень разные. Есть высокие и низкие, есть сильные и слабые, больные и здоровые. Преобладают высокие, коренастые, здоровые, хмурые мужчины и такие же женщины. Молодых, пышущих здоровьем лиц почти совсем нет. За все время мы видели только одну такую девушку в Тонеже — Мелаху Журавскую. Молодежи на Полесье почти не видно, это результат ранних браков. Девушка выходит замуж в 16—18 лет,двадцалилетняя — уже переросток. Парни женятся в 18-20 лет. За очень редким исключением, в армию идут уже женатые. Поэтому и нет на Полесье в деревнях молодежи, есть либо подростки, либо женатые, которым уже не до гуляний. Нету и гуляний молодежи, хотя песни вечером слышатся часто.

Одеваются полешуки преимущественно в свое самотканое полотно. Сорочек из магазинов я не видел. Магазинные верхние рубашки попадаются довольно часто. Только на голове обязательно купленная в магазине шапка.

Самотканое полотно очень грубое. Белье из него должно резать тело. Тонкое, артистично вытканное полотно я видел только однажды, это был «повойник» Текли Точило. «Повойник» перешел в Государственный музей в Менске.

Мужчины летом одеты в брюки и сорочку. Иногда на нижнюю сорочку надевается еще одна. Брюки, как правило, из самотканого полотна, сорочка никогда не заправляется в брюки. Шьется она очень длинной, до колен и ниже. Часто перед сорочки — «пазуха» — и манжеты вышиваются, не только у молодых, но и у пожилых. Верхняя сорочка обычно из магазинного корта или сатина. Она значительно короче нижней.

Босиком взрослый полешук ходит крайне редко. Большинство обуто в лапти собственного изготовления. Юфтевые сапоги встречаются редко. Зимней одеждой полешук обеспечен слабо, есть рыжие суконные свитки.

Рубашка подвязывается узеньким ремешком, на котором у стариков висит «калитка» — мешочек с табаком и трубкой, а у некоторых болтается еще и нож.

Женщины, особенно девушки, одеты еще более форсисто. Их праздничная одежда пестрая, преобладает покупное. Кажется, что повсюду вышивка. Даже если женщина одета в самотканое, то оно цветное, а не однотипное серое, как у мужчин. Юбка из магазинного, сорочка, рукава которой вышиты, поверх сорочки — кобат (корсет). Он плотно облегает фигуру женщины. Несколько кобатов я видел сшитых из парчи. На голове — платок. Спереди еще — фартук. У девушек и фартук, и платок вышиты цветами.

Ноги босые или в сапогах. Женщины лапти носят несравненно реже, чем мужчины.

Дети бегают в самой разнообразной одежде. Мальчики чаще в полотняных штанах и сорочке, а девочки — в одной сорочке. Мальчиков-подростков в одной сорочке совсем не видно. Мода, когда парень до самой свадьбы ходил в одной сорочке, видимо, уже прошла.

Относительно гигиены о полешуках сказать ничего хорошего нельзя. Это относится ко всем местностям.

Белорус вообще не часто моется, но здесь, на Полесье, это принимает дикие размеры. На весь район нет бани, и люди моются как придется. Летом еще куда ни шло, так как воды хватает, но зимой значительно хуже. Мыло — чрезвычайная редкость. Белье моют в луге — горячей воде, которую процеживают через пепел как и у нас. Разумеется, что без мыла хорошо вымыть ни белье, ни себя невозможно.

В Радиловичах мы увидели девочку, грязнота которой превосходила даже все полесские нормы. «Тетка,— спросили мы у ее матери,— моете ли вы когда-либо свою дочь?» Мать, хлопотавшая у печи, флегматично взглянула на свое потомство и ответила: «От, когда идет дождь и в канаве есть вода, то она моется, а если нет воды, то где же мыться». Рассматривая поникшую, серую фигуру матери, ее нищенское жилье, мы ничего не сказали. В другой раз мы в тех же Радиловичах беседовали относительно чистоты с несколькими женщинами. «Часто ли вы моетесь?» — спросил Юзик. Бабы переглянулись.

— Я каждое воскресенье,— сказала самая форсистая из них, но соседки тут же разоблачили ее.

— Так уж и каждое воскресенье, какая же ты чистая!

И та вынуждена была признаться, что раз в неделю выпадает мыться не всегда. Если в воскресенье идешь в ягоды или занята какой-либо другой работой, то помыться не всегда успеваешь.

Это было летом 1927 года.

Местное еврейское население более активное, но им у нас никто не занимался.

Когда мы шли из Мелешева, подвязанные широченными красными полешуцкими поясами, на мосту встретили туровских «львов», совершающих за местечком вечерний променад.

Один из этих франтов, гордо откинув голову назад, взглянул сверху на нас и сказал: «Типичные малороссы».

—Типичный дурак,— ответили мы ему, безмерно удивив его этим. Видимо, он еще не слыхал, что в Турове осели «артисты».

В Мозыре мы сделали краткий отчет. Со сцены летнего театра отчитывался Алесь Аниховский. Внизу сидели мозырьские рабочие, учителя и др. Назавтра мы поплыли пароходом в Киев, а остальные члены экспедиции поехали домой.

Закончилась наша вторая, наиболее интересная экспедиция. Мы на пароходе переживали все еще туровские события и планировали, куда поедем в следующем году.

После революции в сельскую местность направлялись агитбригады, художественные коллективы, ученые, которые на местах разъясняли политику советской власти. К этому периоду относятся и записки Н. Улащика, опубликованные в 1931 году в журнале “Наш край”. Предлагаем читателю “НП” познакомиться с жизнью Туровщины в первой четверти минувшего столетия.

В Турове о нашем приезде знали только РВК и заведующий школой Чайковский, он же , как заведено, председатель районного краеведческого общества.

Туров — самый старый город, вероятно, во всей Восточной Европе, но при таком «уважаемом» возрасте у него явных следов прошлого совсем мало. Самое типичное серое белорусское местечко на берегу Струмени, возле Припяти. Наблюдая, как мы сходим на берег со своими торбами, туровчане, преимущественно еврейского происхождения, передавали новость: артисты приехали.

Нашей базой на все время сделалась школа, где для нас постелили учительского сена. Из школы мы выходили на короткие и длительные экскурсии. В школе спали, писали, жарили рыбу, пели «Я тебя догоню, а ты меня не догонишь», ели, пили водку, дурачились. Языковедческая секция — Одинец и Юрашкевич — не захотели жить в таком бедламе. Они объявили себя автономией и пошли спать в сарай на сено. Ночью один из них почувствовал под ногой что-то холодное. Посветив спичкой, он убедился, что рядом примостился уж — огромный ужище. Тревога. Бой.

Назавтра мы все могли увидеть результат боя: возле сарая лежала змея, пробитая раз десять вилами. После этого случая желание спать в сарае пропало, да и утром мы все расползлись по району и занялись каждый своим делом. Только археологическая секция — Шутов, Каваленя — все время работали на одном месте. Они возле Хильчиц, кажется, в первый же день нашли богатейшую стоянку — микролит — и просидели на ней все время. Еще более оседлой была секция ботаническая — Смирнога, Зыкова и Збитковский. Наиболее подвижной была наша комплексная секция: фотограф Пастухович, доктор Барановский, экономист Пастухович и я, собиравший этнографический материал. Мы обошли и объехали почти весь район, пережили немало приключений. В деревнях здесь новых людей видят редко. Каждый незнакомец — сенсация, а тут — целая толпа, а у одного еще и фотоаппарат, и потому мы весь день окружены толпой поклонников. Деревенские дети не отходили от нас ни на шаг. Следят за каждым жестом, и как только фотограф нацелится на что-нибудь — все бегут, чтобы попасть в объектив. Когда же долгое время не фотографирует, то все вместе просят: «Дзядзька, адби нас».

Один мальчик лет 8-9-ти имел нагрузку: у него на спине сидел младший брат. Это было, видимо, нелегко, но братья всюду успевали за нами. Втянув голову, с которой все время ползла капля пота, старший трусцой бегал целый день, и когда младший съезжал по спине вниз, останавливался, чтобы тот снова взобрался.

Деревни Большое и Малое Малешево прошли пешком. Далее на конях РВК поехали через Озеряны на Тонеж. Оттуда пешком — в Букчу и Радиловичи. Из Радиловичей — снова в Букчу, оттуда болотом — на Млынище и Обзов, где, говорили, не было еще советской власти. С Обзова на Ричев и снова в Туров. Побывав в ближайших деревнях, мы собрались в самую далекую и глухую деревню всей Туровщины — Радиловичи. Нам в районе наговорили про эту деревню разных ужасов: доехать трудно, дорогнет, останетесь без еды, потому что есть нечего, да и весь народ там болен «на пранцы» (сифилисом), и поэтому надо остерегаться, чтобы самим не заболеть. Спать негде — у людей нет постелей. И так далее. Самым страшным показалось «пранцы», и мы решив ехать, постарались обезопасить себя. Набрали хлеба, колбас, консервов. Купили пива и две бутылки водки. Юзик, как доктор, набрал для дезинфекции сулемы. Вместе с нашей группой в том же направлении собиралась биологическая секция и языковеды. РВК дал своих лошадей. Был горячий летний день, когда мы выехали из Турова в Озеряны. Это недалеко, но, приехав туда, решили остановиться, чтобы накормить коня и перекусить самим.

Опасаясь, как бы не скисло, Калистрат вытащил одну бутылку и подал экономисту, — тот из деликатности отрицательно покачал головой: «Не могу!» Тогда бутылка перешла ко мне. Я немного отпил и отдал кучеру. Это было самым разумным. Тот взял бутылку двумя руками, вставил горлышко в свою пасть, и пока успели мы два раза взглянуть на него, бутылка опустела. Кучер даже закусывать не захотел. Он сразу приобрел бравый вид и пошел к соседней подводе, где начал хвалить своего коня и поносить всех других. Мы дружно поддержали его, говоря, что такого коня не найти нигде.

Зато и ехали же мы! Только деревья мелькали. Биологи — народ вполне порядочный — видимо, также прихватили какое-то «зелье», иначе поведение их кучера ничем не объяснишь. Он вдруг стал таким же гордым, как и наш, и хотя его пассажир был в шляпе и в белой манишке (что в значительной мере оскорбляло наши демократические чувства), начал посматривать на него сверху вниз. Выпив сам, кучер захотел напоить лошадей, а для этого нужно было спуститься в канал, проходивший вдоль дороги. Чтобы не тратить время, он поехал к каналу вместе с подводой и биологами. У тех поджилки затряслись, когда они увидели, с какого берега надо спуститься. Перепуганные ученые хватали свои банки, склянки, формалин, кричали, что они совсем не хотят закончить жизнь в грязном канале, но на кучера это не подействовало. Он гордо бросил: “Я за все отвечаю. Все будет хорошо”. В ту же минуту подвода с учеными, склянками, формалином и самим гордым кучером опрокинулась, и все оказались в канале.

— Вот черт, все-таки перевернулись! — сказал философ, первый встав на ноги. — А я же думал, что не перевернемся.

Биологам явно не везло.

Мы приехали в Тонеж под вечер и сразу же побежали фотографировать одну интересную хату, чтобы успеть захватить еще солнечный свет. Торопясь, кое-что забыли, и наш кучер поехал с бутылкой водки, всем запасом пива и даже сулемой. Ему, видимо, весело было ехать домой, а мы вынуждены были идти в страшные Радиловичи совсем «безоружными». Кстати, нас уже в Тонеже начали уверять, что не такой страшный черт в Радиловичах, как его малевали в Турове. Что в Радиловичах, кажется, представитель района еще ни разу не был, и потому нельзя сказать точно, что там творится.

Тонеж — самая лучшая деревня Туровщины, жители там наиболее культурные, а дальше пойдет совсем глушь. Наша цель забраться в эту глушь. Назавтра мы идем в следующую деревню Букчу, а к вечеру доберемся и до страшных Радиловичей.

Это большая деревня, крайний юго-западный пункт Беларуси. Недалеко на запад течет река Ствига, по которой проходит граница с Польшей, а на юг километров за 7 начинается Украина. В деревне был учитель — серый хмурый человек, отличавшийся от крестьян только тем, что ходил в сапогах и носил нижнюю сорочку, заправив в брюки, тогда как полешуки носят и нижнюю и верхнюю навыпуск. В Радиловичах в это время находился Михась Гринблат, когда-то артист театра Голубка, а позже студент-этнограф Ленинградского университета. Он собирал материалы для своей работы «Ковтун» и также объезжал Полесье. Михась жил здесь уже вторую неделю, был знаком с обычаями и мог нам рассказать, как однажды в это гиблое место приезжал представитель РВК. Дело было зимой. Начальник приехал на паре лошадей и приказал кучеру не распрягать их, а ожидать его перед самым крыльцом. Открывая дверь, он брался за лямку рукой, обернутой в полу длинного кожуха, в хате прикрывал рот рукой – все для того, чтобы — упаси Боже! — не подхватить сифилис. Побыв в хате минут десять, он выскочил и , вероятно, чувствуя себя уже покойником, приказал мчаться в Туров.

В действительности же все было не так уж и страшно. Больные в Радиловичах были – сифилис туда занесли поляки, когда деревня принадлежала им, но больных все знали, и они составляли небольшой процент населения. Действительно страшным в Радиловичах были грязь, блохи невиданных размеров, вши, болота, серая, тоскливая, дикая жизнь. Единственный человек в деревне, одетый в относительно современный костюм, резко выделявший его в толпе серых полешуков, был молодой парень.

Радиловичи как-то угнетали. Был июль — жаркое, солнечное лето, но все здесь и в эту пору было серым. Болото, лес, деревня. Люди, которые одеваются, едят, живут почти так, как во времена Всеслава Полоцкого. В такой сорочке, какую носят полешуки, тысячу лет назад был изображен киевский князь Святослав. Жизнь замкнута. Сколько помнят себя радиловцы, из деревни выехало только двое мужчин. Была война, революция. Все мужчины воевали, много чего повидали, но теперь никому не приходит в голову что-либо изменить в своей деревне. Там — особый мир, а здесь — Радиловичи. Тут все другое. Даже куры копошатся в лужах болота, как поросята…

Из Радиловичей мы пошли на Обзов. Дорог в том направлении не было совсем — только маленькие тропинки в лесу, а через болото вообще не было прохода, но этим летом, чрезвычайно жарким, оно подсохло. Наш проводник, кокой-то деревенский бродяга, вел нас через лес, подпрыгивая, напевая какие-то полешуцкие песни. Калистрат, прозванный «ученый фитиграфщик», рассказывал случаи из прошлой учительской жизни. Идя лесом, мы пытались нарвать ягод, которых здесь была тьма, но эта забава, оказывается, на Полесье может плохо закончиться. Из первого же куста выползла змея и , сказав нам свое, «С-с», юркнула под куст. Мы ее убили и стали более внимательно вглядываться в ягодник. Через пару шагов наткнулись еще на одну. Ее уже поймали, втиснув голову в расщепленную палку, и понесли с собой. Где-то за деревьями слышались женские голоса. Мы направились туда. Это были полешучки, собиравшие ягоды. Обуты в лапти, ноги в тряпках до колен. Ягоды собирали не руками, а «гребенкой» — что-то похожее на маленькую веялку. Мы хотели купить у них ягод, и наш экономист, несший змею, предложил натуральный обмен: ягоды за змею, и высунул еще живую змею вперед. Женщины, закричав, разбежались.

Местность удивительно бесплодная. Кругом болото. Сухая земля проглядывает маленькими пятнами, и эта земля — чистый песок. Рожь, овес, посеянные в поле, растут так редко, что, перейдя ниву, не потопчешь ни колоска. Если поле не засеяно, то оно просто пустыня. На брошенном поле изредка растут молодые хвои, но травы нигде не видно. И так почти до Турова.

За песчаными пригорками, за сухим лесом начинается лес болотистый, а за ним и чистое болото. Оно необозримо. Весной и осенью это совершенно недоступные места. Да и сейчас, горячим летом, тропинка такая, что я, оказавшись между купинами, начинаю вязнуть в болоте, и меня тянут за руки. Это событие тут же художественно оформляется, и, пока мы дошли до Обзова, я смог услышать составленный коллективно рассказ, как я тону в болоте. Незнакомые люди, слушая этот рассказ, недоверчиво вертят головой, делают большие глаза, а под конец хохочут. Едва заметной тропинкой доходим до хутора Млынище. На маленьком островке среди болот стоит старенький дом, около него сарай, колодец — и больше ничего. Сейчас лето. Горячий июль. Что же бывает в октябре, когда ежедневно кропит дождь, или весной, когда начинается паводок? А в старенькой покосившейся хате странным диссонансом всему окружающему обнаруживаем молодую женщину лет 20 удивительной красоты. Тонкое лицо, чудный нос и большие карие глаза. Вдобавок ко всему она ткет полотно на кроснах, которые с радостью ухватил бы любой краеведческий музей, — такие они примитивные, древние. Далекое прошлое, всюду забытое и покинутое, еще живет здесь. Уже вечереет, в хате сумерки, надо торопиться в Обзов, но наш «фитиграфщик» хватает свой аппарат и просит женщину — «спокойно». Долго ищет место, так как уже не хватает света, и в конце концов, нацелившись, считает: «Раз, два, три…» Фотография все же получилась невыразительная.

От Млынища до Обзова сплошное травянистое болото. Мы пробираемся, почти раздетые, высоко подвернув брюки. Последние лучи солнца, вот конец болота, лес, а в лесу Обзов. Таинственный, далекий Обзов, хотя от него до Турова километров 10-12. Хутор стоит на горке. Там две хаты, пара сараев и сеновал. Мы заходим в первую хату и видим женщину, лежащую на кровати. Здороваемся. Она молчит. Задаем вопросы. Она по-прежнему молчит, только смотрит на нас испуганными глазами. Ничего не понимая, выходим на улицу и натыкаемся на мальчика, который объяснил нам, что женщина «родиласа» — это значит: она недавно родила ребенка.

(Продолжение в следующем номере.)