Вмешательство во имя морали. Споры на эту тему регулярно вспыхивают в интернете, когда речь заходит о Сирии или Ливии. Некоторые пользователи стоят на очень жесткой позиции. «Нам совершенно не нравится западное вмешательство», — возмущается Purpan. «Любое вмешательство высокомерно», — пишет Droit. Другие же, наоборот, придерживаются более взвешенного мнения и считают, что «международные правила можно нарушить, когда речь заходит о безопасности страны» (Thoutmosis). «Этот вопрос занимает центральное место в наших дипломатических отношениях», — подчеркивает Sim84. «В какой момент можно говорить о вмешательстве? Разве Россия не вмешивается, когда продает оружие Сирии?» — интересуется Pygargue. Жан-Батист Жанжен Вильмер предлагает по-новому взглянуть на этот спор с точки зрения истории, права, этики и политики.

Le Point.fr: В вашей книге вы объясняете, что концепция «войны во имя человечности» появилась задолго до вмешательства в Ливии.

Жан-Батист Жанжен Вильмер: Разумеется. Эта концепция — попросту способ ее оправдания. Для любого конфликта всегда ищут оправдание. Так, например, Гитлер оправдывал первые этапы своей экспансии в Чехословакии и Австрии гуманитарной риторикой. Государства всегда использовали эту идею. Причем иногда для обмана. «Тот, кто говорит «человечество», пытается вас обмануть», — утверждал в свое время Карл Шмит (Carl Schmitt), и он был прав, потому что войну всегда ведет не человечество, а государство, которое использует эту концепцию. Чтобы избежать неточностей, я предпочитаю говорить о «военном вмешательстве по гуманитарным причинам», хотя этот термин и не так популярен.

— Обращаясь к истории, вы говорите даже о временах Древнего мира…

— Когда мы обращаемся к истории в поисках корней такого рода вмешательства, некоторые ученые останавливаются на принципе невмешательства, который был заложен в Устав Организации объединенных наций в 1945 году. Другие — на гуманитарных интервенциях европейских держав для защиты христианского населения Османской Империи в XIX веке. В любом случае, мало кто идет дальше XVII века, потому что именно в этот период были сформулированы два основных принципа, на которых зиждется так называемое гуманитарное вмешательство: суверенитет и права человека. Тем не менее, очевидно, что идея существовала задолго до самой формулировки: распутывая этот клубок, я дошел до античных времен, и в частности до Древнего Китая 4000 лет тому назад.

— В чем заключалось «гуманитарное вмешательство» в Китай 4000 лет назад?

— В рассказах о тех временах явно прослеживается стремление защитить соседний народ от тирана, который «жестоко угнетает» его. Кроме того, здесь мы видим все этапы вмешательства: критика творящихся бесчинств, возмущение, призывы народов прийти к ним на помощь, мотивация участвующих во вторжении войск и т.д. А также стремление к гегемонии, потому что китайские князья не скрывали своей заинтересованности во вмешательстве. Получается, что определенным образом они были честнее и прозрачнее Франции в Ливии.

— Почему?

— Потому что Франция оправдала свое вмешательство обычной правозащитной риторикой, тогда как всем прекрасно известно, что речь также шла о национальных интересах (энергетическая безопасность) и политических интересах президента Саркози (стремление заставить всех забыть о его прошлых связях с Каддафи, в том числе с большой торжественностью обставленном визите в Париж в 2007 году, и пассивности Франции в тунисском вопросе, которую можно даже охарактеризовать как пособничество с предоставлением военной поддержки).

— То есть, сокрытие реальных мотивов — это особенность Франции?

— В ливийском случае так оно и было. Если сравнить официальные заявления Обамы, Кэмерона и Саркози, можно заметить, что двое первых привели несколько причин для вмешательства: гуманитарную причину (необходимость прекратить кровопролитие), а также национальные интересы (такая предназначенная для внутреннего потребления риторика позволяет должным образом мотивировать солдат и население). В то же время Саркози вел себя так, словно никаких целей, помимо гуманитарных, у Франции не было, и она действовала совершенно бескорыстно. Все это обычное дело: Франция любит создавать себе образ родины прав человека (пусть даже в историческом плане она не обходит в этом Англию или США). Тем не менее, с политической точки зрения это не лучший ход, потому что французы прекрасно понимают, что у нас тоже есть национальные или даже политические интересы для вмешательства, в связи с чем их сокрытие вызывает раскол и плодит беспочвенные заблуждения.

— Что касается Ливии, эту операцию во Франции нередко оправдывают «правом на вмешательство». Что вы думаете об этом выражении?

— Права на вмешательство попросту не существует. Об этом говорил еще Миттеран своему министру Кушнеру, хотя в то же время отстаивал необходимость гуманитарного содействия с трибуны ООН. Не стоит путать одно с другим. Вмешательство по определению носит незаконный характер и подразумевает нарушение суверенитета, тогда как содействие осуществляется с согласия самого государства. Вмешательство — это незаконное вторжение. Таким образом, право на вмешательство должно было бы предоставить нам возможность сделать то, что на что мы не имеем права. Понятно, почему Словарь Французской академии не рекомендует использовать этот термин! Кроме того, существует определенная неясность между долгом и правом на вмешательство: нередко поступают так, словно два этих понятия взаимозаменяемы, тогда как на самом деле между ними существует огромное отличие (право позволяет, долг обязывает). Что касается авторства этого понятия, нас хотят заставить поверить, что оно было «изобретено» Бернаром Кушнером (Bernard Kouchner) и Марио Беттати (Mario Bettati) в 1980-х годах, хотя первые случаи его использования относятся к 1835 году, а споры в юридических изданиях бушевали еще с XIX века. В моей книге я объясняю, что знаменитое право на вмешательство по-французски — это чистой воды мифологическое построение, определенная ответственность за появление которого лежит на СМИ.

— Вы были одним из тех, кто поддержал кампанию в Ливии. Почему?

— Потому что мы могли предотвратить кровопролитие без чрезмерного риска в соответствии с классическим критерием разумных шансов на успех. Кроме того, были здесь и три других важных обстоятельства: оппозиция была сильна и уже приступила к разделу ливийской территории, армия Каддафи была слабой, а опасность распространения нестабильности на соседние страны региона практически отсутствовала.

— Тем не менее, вы выступаете против вмешательства в Сирии. Там сложилась иная ситуация?

— Да, и причем не только из соображений законности, так как на этот раз Россия блокирует принятие любых резолюций в Совете безопасности. На самом деле ни у кого нет желания вмешиваться: все стороны проявляют осторожность. Если вспомнить о трех названных мной чуть ранее критериях, в данном случае мы получаем иную картину. Сирийская оппозиция отважна, но слаба и не держит под контролем хоть сколько-нибудь значимой территории. Сирийская армия все еще сильна (что, кстати говоря, поднимает вопрос о нашей материальной способности провести войну, так как в Ливии, где сопротивление было слабее, у НАТО после ухода американцев возникли определенные трудности). Наконец, что самое главное, существует серьезный риск распространения нестабильности по всему региону из-за связей режима с Ираном, близости страны к Ливану, Израилю и Турции, курдского вопроса и т.д. Сирия расположена в настоящей пороховой бочке!

— Как бы то ни было, число жертв продолжает расти. Нет никаких возможных решений?

— Между военным вмешательством по ливийскому сценарию и бездействием существует целый спектр вариантов: продолжение дипломатической работы, создание гуманитарных коридоров для свободного доступа к пострадавшим, поддержка оппозиции, ее подготовка и вооружение.

— Когда государства поставляют оружие оппозиции, разве нельзя считать это вмешательством?

— Да, это можно считать определенного рода вмешательством, потому что мы непосредственно оказываем влияние на ситуацию. Для наибольшей эффективности такие операции нужно проводить в тайне, и я прекрасно понимаю, что они вызывают множество споров. Можно возразить, что нам неизвестно, кем на самом деле являются эти оппозиционеры, и что вооружать их может быть очень опасно, так как ничто не гарантирует, что они сами будут лучше Асада, если им в конечном итоге удастся свергнуть его. Да, это действительно так, но нельзя отрицать и исторический факт: после падения диктатуры не бывает, чтобы ей на смену сразу же пришло примерное демократическое правительство. На переходный период нужно время. Кроме того, самое главное — это убедить население, что оно может свергнуть диктатора. Если народу удастся это сделать с Асадом, а его преемники окажутся ничуть не лучше, он почувствует, что в силах сделать это снова и т.д. Египетские военные знают об этом не понаслышке, так как площадь Тахрир по-прежнему продолжает оказывать давление на власть.

— В международном праве решение о вмешательстве принимает Совет безопасности. Вы критикуете это в вашей книге.

— Скорее поднимаю в ней вопрос: в настоящий момент Совет безопасности — это единственная инстанция, которая имеет право разрешить или запретить применение силы. Это создает некоторые проблемы, потому что у Совбеза есть целый ряд недостатков. Он не является представительным, так как отражает баланс сил в мире после 1945 года, а не на сегодняшний день, и многие крупные страны и даже целые континенты (Африка, Южная Америка) не имеют статуса постоянного члена. Кроме того, существует и проблема его моральной легитимности, потому что некоторые из постоянных членов, а именно Россия и Китай, не являются демократиями и без колебаний нарушают права человека: так почему именно они, а не кто-то другой, достойны принимать решения о вмешательстве во имя прав человека? Есть здесь и огромная несправедливость с правом вето, которое позволяет одному единственному государству парализовать усилия всего так называемого мирового «сообщества» по причине национальных интересов, что не имеют ничего общего с поддержанием мира и безопасности.

— Это означает, что решениями Совета безопасности можно пренебречь?

— Это означает, что нам нужно спросить себя, что делать в случае, если его работа будет заблокирована. Я не исключаю того, что вмешательство может пройти вне рамок ООН и все равно быть легитимным, даже если и останется незаконным по существующим понятиям международного права. Вмешательство может быть незаконным и нелегитимным (Ирак, 2003 год), незаконным и легитимным (Косово, 1999 год) или законным и легитимным (Ливия, 2011 год). Некоторые скажут, что вмешательство в Ливии было незаконным и нелегитимным, потому что НАТО переступило границы ооновского мандата, когда свергло Каддафи. Я же наоборот считаю, что свержение режима как средство (а не как цель, в чем состоит отличие от американского вмешательства в Ираке) является одной из «необходимых мер» защиты мирного населения, о которых говорится в резолюции 1973.

— Как определить границы моральной легитимности?

— В этом и заключается главная трудность. Здесь, кстати, можно использовать традиционные критерии справедливой войны. Государства, которые в перспективе намереваются провести вмешательство, должны оправдать свое решение и убедить в его верности международное общество. Да, именно общество, потому что «сообщество» — это чересчур унанимистский термин. Международного сообщества не существует, пусть даже его формирование — важная цель (как не существует и Организации «объединенных» наций, которые на самом деле далеко не едины). Государства, гражданское общество, неправительственные организации, граждане — все они должны принять участие в дебатах и обсудить предложенные аргументы. В таких условиях принимается во внимание этос вмешивающейся стороны, как Аристотель называл ее моральные качества, то есть создаваемый ей образ.

— Возможно ли в будущем установить новые рамки для гуманитарной войны так, чтобы та смогла эффективнее отвечать на кризисы подобного рода?

— Мне не нравится выражение «гуманитарная война», так как оно предполагает, что война сама по себе носит гуманитарный характер, тогда как мы знаем, что на самом деле ее лишь оправдывают гуманитарными причинами. Задача, разумеется, состоит в том, чтобы поставить рамки и ограничить тем самым возможные злоупотребления, однако изменение существующего права — это шаг, в котором многие страны попросту не заинтересованы. Причем речь идет не только о сильных государствах, которым выгодна нынешняя нечеткость ситуации, но и слабых странах которые полагают, что «регламентация» вмешательства лишь даст сильным новые оправдания, чтобы устроить его на их территории. Такому основанному на доктрине подходу, который подразумевает кодификацию вмешательства, я противопоставляю основанный на исключении метод: он не отменяет незаконности вмешательства, но допускает нарушение права по этическим соображениям. Кроме того, нам нужно обеспечить развитие институтов: ожидать какой-либо реформы Совета безопасности, конечно, наивно, но большая двадцатка может постепенно взять на себя его роль, так как она более представительна и, значит, обладает большей легитимностью. К тому же, необходимо активнее задействовать международное уголовное правосудие, пусть даже его роль и нельзя считать определяющей. Так, например, в случае Сирии обращение в Международный уголовный суд — это один из вариантов в спектре решений между бездействием и военным вмешательством.

Источник: inoСМИ.Ru